Что такое Крым? Сон, ставший явью или явь, напоминающая грёзы? Культурная сокровищница или узел исторических противоречий? Романтический Эдем, прославленный великими поэтами или скалистые берега, хранящие эхо военных подвигов? Крым ? разный. И каждый из нас его любит по-своему!
36 авторов разных национальностей и политических убеждений, восходящих звезд и признанных мастеров объединились, чтобы открыть тысячам читателей свой Крым ? край мифов и реалий, надежд и разочарований, поражений и побед. Среди авторов: Михаил Елизаров, Роман Сенчин, Вадим Левенталь, Андрей Битов, Даниэль Орлов, Фарид Нагим, Платон Беседин, Александр Грановский, Ирина Горюнова, Андрей Коровин.
Включенные в сборник рассказы различны по стилю и тематике. Но все их объединяет авторская искренность и желание раскрыть тайну Крыма, ответив на вопрос: в чем состоит магнетическая притягательность этого края. Издание сборника «Крым, я люблю тебя!» ? международная инициатива современных писателей, вдохновленных культурой, историей, природой Крыма.
МИХАИЛ ЕЛИЗАРОВ, РОМАН СЕНЧИН, АНДРЕЙ БИТОВ, ВАДИМ ЛЕВЕНТАЛЬ
в числе 36 авторов нового сборника рассказов о Крыме
«Это не коллекция признаний в любви чудесному полуострову, и не справочник путешественника, а подборка текстов, касающихся всех аспектов человеческого бытия – смерти, дружбы, ревности, страсти, безвозвратного течения времени, фатальных изгибов судьбы. Благодаря сборнику «Крым, я люблю тебя» читатель не только увидит Крым в уже многократно представленных и в новых художественных ракурсах, но и познакомится с творчеством современных авторов, как популярных, так и малоизвестных»
Журнал «Читаем вместе» №7, 2015
«Крым не разделяет, а объединяет, говорит о любви и созидании, о мире, который жив и существует, пока существует красота, пробуждающая в людских душах свет, доброту, сострадание»
Ирина Горюнова, писатель, составитель сборника «Крым, я люблю тебя!»
Более подробную информацию о новинке можно получить: «Эксмо», Игорь Воеводин +7 (495) 411-68-59, доб. 2625 E-mail: voevodin.ia@eksmo.ru
Ниже, мы публикуем отрывок из рассказа «Субтропики» Владимира ГУГА:
Пролог
Кто-то скажет: «Такого не может быть! Автор — шизофреник!». Но не стоит преждевременно сверлить свой висок указательным пальцем. Факты, изложенные ниже, неопровержимо доказывают, что искривления времени-пространства иногда принимают самые причудливые формы. Когда-то громадная черноморская волна размером с десятиэтажный дом разбилась о прибрежные глыбы. Грохот субтропической пучины стремительно взметнулся над скалами, достав до самых звезд, пингпонгово отскочил от небесной тверди и глухо шмякнулся в комариных лесах где-то на северо-востоке. Через некоторое количество лет упавшее эхо взбесившейся стихии материализовалось.
Каховка
Черноморское побережье Москвы раньше называлось Севастопольским районом. А еще раньше — Советским. Не убери власти название «советский», может быть, Советский Союз и не развалился бы. В мире же все связано. И названия с именами даются не просто так.
Московское Причерноморье — самое благодатное место столицы. Здесь не было и уже, наверное, никогда не будет никаких крупных промышленных заведений. По сути, это южная провинция Москвы, живущая по своим южным законам. Ближайший родственник московского Причерноморья — Замоскворечье, тоже провинция, но уже пожилая, музейно-историческая.
Этот край — обычный рай. Недаром здесь когда-то тоскливо дремали здания с религиозными названиями: райисполком, райком, районо. Такие «райки» имелись и в других уголках Москвы, но в наших краях они смотрелись особенно уместно. Разумеется, единственный заводик на черноморском побережье Москвы назван по-морскому — «Чайка». На этом предприятии с пернатым названием работали школьники. Эксплуатацию детей в СССР запрещали, но все-таки ребята с приморских улиц работали в цехах «Чайки». Работа эта называлась «упэка».
Завод с романтическим названием, располагавшийся на перекрестке Одесской и Малой Юшуньской, медленно разваливался и разворовывался. Он исчезал неспешно, но зримо, будто таял: кирпичик за кирпичиком, деталька за деталькой. В цехах «Чайки» школьники собирали удивительные штуки: крохотные компасы для кожаных браслетов наручных часов и маленькие электромоторчики для механических игрушек. Компасы были чистой бутафорией, их стрелки не указывали юг и север, а просто неприкаянно болтались под прозрачным колпачком. Заводик выпускал еще один вид бутафории — портретики Гагарина. Они отличались от компасов только тем, что вместо букв W-N-E-S в кружке улыбалась веселая рожица первого космонавта планеты Земля. У мужчин ремни для часов с Гагариным пользовались большим спросом. Мой дед тоже носил часы с улыбкой Юрия Алексеевича.
Ландшафт территории завода передавал обаяние послевоенной разрухи: овраги, ямы, нагромождение поломанных станков, ржавая кабина грузовика, свалка отходов производства. Ну, и говно, конечно, попадалось. Там не хватало только обгоревшей башни танка и пары скелетов в военной форме. И все это чудо утопало в зарослях лопухов и крапивы. Слоняться по пост-апокалиптическому миру «Чайки» можно было вечно. Единственное, что омрачало наши сталкерские походы — примыкавшая к забору завода территория школы-интерната. По негласному закону «Чайка» находилась во владении интернатских. Поэтому мы ходили по заводскому хозяйству настороженно, постоянно оглядываясь. Так уж повелось: обитатели школы-интерната на Каховке считались неприкасаемыми беспредельщиками. Они нас били и отнимали мелочь. Как-то около ворот интерната на меня напали два воспитанника интерната. У одного на кулак был надет подшипник. Мальчик мне сказал: «Мы, интернатские, все психованные, больные на голову. Если не отдашь мелочь — зубы вышибу».
Лишаться зубов мне не хотелось. Поэтому я отдал ему пятнадцать копеек одной монетой. Интересно, что интернатские вдали от своей обители проявляли просто какие-то чудеса трусости. Они передвигались по причерноморским улочкам — Одесской, Керченской, Каховке, Большой и Малой Юшуньской — какими-то коротенькими заячьими перебежками, а завидев группу местных пацанов в пять и более человек, неслись сломя голову в сторону своего интерната.
К нашему неземному восторгу, детский завод, пропахший горелой пластмассой, выдавал колоссальное количество брака: его мусорные контейнеры просто ломились от слитков компасов и недоделанных электромоторчиков. Иногда нам удавалось вынести с зашарпанной «Чайки» расплавленную глыбу, состоящую из сотен компасов, и спрятать ее в подвале жилого дома. Выковырянные из глыбы кружки с бессмысленно дрожащей двухцветной стрелкой я обменивал на всякую дребедень: вкладыши из упаковок иностранных жвачек, марки, значки. Бывало, я шатался по району с карманами, плотно набитыми компасами, понимая, что помойки этими романтическими атрибутами были завалены неспроста. Искусственный компас хоть и бутафория, но все-таки символ морских путешествий. А мы ведь жили на морском побережье Москвы.
Летом мы втихаря ходили плескаться в заросший тиной, кишащий пиявками пруд, расположенный между улицей Каховка и Балаклавским проспектом. Честно говоря, это был даже не пруд, а огромная большая теплая лужа с мелкой рыбой, стрекозами и прочей чудесной живностью. «Пляж» представлял собой крохотную проплешину, вытоптанную до пуленепробиваемой твердости. Пятачок, облюбованный купальщиками и купальщицами, отделяла от мира огромная ржавая труба диаметром не менее метра. Летом к ней невозможно было прикоснуться — горячо. Шагнув в воду с пляжного берега, даже высокий человек моментально погружался в воду по грудь. Ну, а обычный ребенок уходил с головкой. Зато проплыв по направлению к центру лужи метров двадцать, купальщик достигал острова. На нем ребенок лет десяти уже мог стоять в воде по колено. Но долго стоять на острове тоже не выходило: ноги довольно быстро утопали в иле. Во время заплыва на остров важно было не наткнуться на угловатые железки, торчащие из дна лужи.
Иногда на пляж приходили девчонки. Одной из купальщиц я даже помог доплыть до острова, а потом подарил ей портретик Гагарина, предназначенный для ремешка часов. Ну, как помог? Просто плыл рядом и следил, чтобы она не утонула. Честно говоря, мне очень понравилось быть ее водным проводником. Когда мы достигли острова, она схватила меня за руку и задрожала. Ее рука была белая, холодная, покрытая гусиной кожей. Все время, пока мы торчали на острове, она сжимала мой локоть. А мне было приятно, что она боится и что я — единственная ее «соломинка» посредине этого черного страшного пруда, в котором каждое лето кто-нибудь тонул.
На пляже девчонки обычно сидели отдельно от нас, но потом — слово за словом, шутка за шуткой — мы объединялись в одну компанию.
Вообще, конечно, пруд был не нашей вотчиной. Он скорее находился в зоне влияния пацанов с Балаклавского проспекта, но все-таки это место считалось как бы общественной нейтральной землей. Сюда приходил народ и с Каховки, и с Балаклавы, и с Одесской, и с Керченской, и даже с далекой Азовской.
На пляже мы курили собранные по округе и в подъездах бычки. Иногда я по просьбе своих корешей читал с выражением оду окуркам:
«Во рту — говно, курить охота,
А денег — только пятачок,
но вдруг в углу находит кто-то
полуистоптанный бычок!
И крики радости по праву
Из глоток жаждущих слышны.
Я вам пою, пою вам славу
Бычки, окурки, долбаны!»
После прочтения я кланялся. И все ржали.
— Знаешь, чем отличается долбан от бычка? — спросил я девушку, которая плавала со мной на остров. — Бычок — это притушенный окурок, а долбан — это самокрутка, набитая табаком, ссыпанным из разных окурков. Поняла?
Она выпустила изо рта облачко дыма и задумчиво на меня посмотрела. Мне показалась, что моя попытка блеснуть эрудицией не произвела на девчонку никакого впечатления.
Материал предоставил Игорь ВОЕВОДИН
